Миры кота Баяна-5. Старуха

Миры кота Баяна
Старуха

Одиночество необходимо каждому. Кому-то его нужно больше, а кому-то меньше. Человеку, которому одиночество становится не нужно, перестаёт быть человеком. Он превращается в стадо. Но всё-таки все мы перед смертью чувствуем своё одиночество... Чем больше в человеке одиночества, тем ближе он находится к грани жизни и смерти. И тем дальше он уходит от всех нас, от всех нас, от всех...

В комнате было тихо. Так тихо, что был слышен ход всех часов, отсчитывающих оставшееся время. Размеренней и громче всех тикали настенные часы, они, вот уже тридцать пять лет, пытались пропитать окружающее пространство уютом и размеренностью. Торопясь и перебивая их, быстро тикали маленькие настольные часы-будильник. Они появились здесь недавно, всего два года назад, и с момента своего появления стали оспаривать своё преимущество во времени. Тишина только усиливала этот спор, доводя его до сумасшествия. Но если отбросить этих двоих, и переместиться ближе к трюмо и постоять какое-то время прислушиваясь, то можно будет услышать накатывающееся волнами еле слышное, даже призрачное, практически слившееся в один звук тиканье. Оно будет исходить от маленьких дамских часиков, когда-то, вероятно в прошлой жизни, носимых на нежном запястье. Это самое тихое тиканье напоминало биение сорванного сердца, висевшего на тоненькой верёвочке. Иногда оно пропадало совсем, и тогда казалось, что принадлежащая этому сердцу душа обрела свободу, вырвавшись, наконец, из этого плена. Но нет, тиканье вновь накатывало, продолжая свой путь. Путь, который шёл в никуда.

Обстановка помещения была проста: старый сервант с толстым слоем потрескавшегося лака на дверках, сверху заставленный двумя рядами книг, которые уже много лет не вынимались, шкаф, забитый различными вещами, кровать и кресло - вот, пожалуй и всё, что здесь было. На прикроватной тумбочке всегда стояли фотографии вместе с иконкой. И тишина. Тишина была везде - в пожелтевших книгах, в истёртых половиках, в немых снах. И на прикроватной тумбочке тоже поселилась тишина, но там особенно отчётливо ощущалась её глубина и безответность.

Она могла сидеть часами, не шевелясь, и иногда с её губ слетали тихие земные слова, обращенные к кому-то. Её глаза смотрели в одну точку, она забывала моргать, не пересыхающая в веках влага смачивала их, и моргание становилось ненужным. Зачем? Её время давно остановилось. Давным-давно у неё случилось горе, и это горе поселилось в её груди, оно не хотело её оставлять, оно съедало её изнутри. С тех пор, как это произошло, она просыпалась, садилась и ждала, когда закончится день, чтобы побыстрее скоротать ненужную жизнь. В чёрных расширенных зрачках её сразу узнавалось сумасшествие. И боль, боль, которая не отпускала её годами, душевная боль. Когда становилось совсем невыносимо, она глушила её транквилизаторами, голос становился тогда расплывчатым и плачущим, непослушный язык становился ватным и слова сливались в сплошной плач, слушать который здоровому человеку было тяжело. Она задыхалась по ночам, ей лезли в голову кошмары, когда во сне ей переставало хватать кислорода. Тогда она вдруг резко просыпалась и уже не могла уснуть, снотворные не помогали. Иногда ей казалось, что в комнате находится ещё кто-то, тогда она замирала и боялась пошевелиться, прислушиваясь к звукам, сидела так часами. Но вскоре выяснялось, что никого здесь нет и быть не может. И она успокаивалась на время, до следующего видения.

Она не любила весну. Весна - самое страшное время для душевнобольных. Всё вокруг оттаивало, оживало, пело. Так и её душа начинала так сильно болеть, стремясь к жизни, не понимая того, что этого никогда не произойдёт, потому что она, душа, неизлечимо больна. Ибо не придумано ещё лекарства от этой болезни. Тогда она начинала выть, и выла она страшно, сжав изо всей силы беззубые челюсти и уткнувшись в подушку. Одиночество, ты и твоя больная душа, что может быть страшнее этой троицы, в которой ты существуешь?

Она не любила праздники. В эти дни особенно отчётливо чувствовалось одиночество и время, которое затормаживало свой бег, чтобы она подольше помучилась. И смотря на счастливые, сытые лица, смеющиеся с той стороны голубого экрана, она надолго сходила с катушек.
Она перенесла клиническую смерть, и она не увидела там, за гранью, никакого тоннеля. Она знала, что после того, как она умрёт, для неё не будет НИЧЕГО.

Но всё-таки она поддерживала в себе жизнь. Иногда она выбиралась в магазин, купить себе косточек и курицу, чтобы варить себе бульоны.
Как-то раз, сползая по лестнице, она увидела огромного кота, чёрного, как смола. Он сидел у подъездной двери, настороженно смотря на неё, готовый в любой момент улизнуть. Но почему-то он не сделал этого. Она вынесла ему поесть, за что он был ей очень благодарен. С тех пор, когда ему было совсем плохо, он приходил к её двери и подолгу сидел под ней, пока она не открывалась. Она впускала его в свой дом и кормила...

...Несмотря на дождь, он пришёл в последний раз к этому окну, находившемуся на первом этаже старой двухэтажки и выходившем совсем не во двор - на другую сторону. Форточка была закрыта и, вот уже с месяц, как в окне не горел свет. Посидев под ним, он ушёл во тьму. Навсегда.